Самогонщик Жан-Поль Сартр

Жан-Поль Сартр. [Фото — <a href="http://books.atheism.ru/" target=_blank>«Философия атеизма»</a>]

В поле острых новостей снова вошел Алжир. 10 апреля произошли два серьезных террористических акта, одной из мишеней было здание кабинета министров. Более двадцати убитых, полтораста раненых. Ответственность взяла на себя некая «Группа молитвы и борьбы» — новая секция Аль-Каиды в мусульманской северной Африке. Совсем недавно казалось, что как раз с алжирским терроризмом покончено. Таковой, как известно, развернулся после военного переворота, отменившего результаты выборов, в которых победила партия исламских фундаменталистов. Тактикой террористов стали массовые убийства мирного населения, тотально обращенного в заложников. Было убито сто тысяч мирных жителей. Дилемма нынешнего мусульманского мира обнажилась в этих событиях с максимальной остротой: демократические институты обратились из орудия цивилизационных реформ в способ обретения власти фундаменталистами — а силовое подавление фундаменталистов ведет к террору с их стороны. Выборы стали выбором между холерой и чумой.


Для людей моего поколения, созревших уже к шестидесятым годам — переломному пункту двадцатого века, — именно Алжир был горячей темой тогдашнего Третьего мира — в промежутке между французским и американским Вьетнамом. В конце пятидесятых в Алжире начались события, квалифицируемые в тогдашних терминах как национально-освободительная война против колониализма. Был колоссальный европейский резонанс у этих событий, самый значительный, конечно, во Франции. В идейную борьбу вовлеклись титаны французского интеллектуального мира. Главным заводилой был Сартр. Ему возражал Альбер Камю, родившийся и выросший в Алжире, один из того миллиона французов, которые населяли эту колонию и привыкли считать ее своей родиной; во Франции их прозвали «черноногими» Произошел крах Третьей республики, к власти в 1958 году призвали де Голля; опять же Сартр громче всех кричал о приходе фашистской диктатуре. Диктатуры, как известно, не случилось, наоборот, через десять лет произошли пресловутые майские события во Франции — молодежный анархической бунт, кончившийся, понятно, ничем, только принесший колоссальные убытки. Через год де Голль ушел в отставку, окончательно разуверившись в соотечественниках. В общем Франция, передовая страна, продемонстрировала внутреннюю устойчивость демократического строения. До самого начала нового века всё шло к лучшему в Европе.


Сейчас, как известно, не так, стабильность под угрозой как раз в Европе. И вот интересно связать тогдашние, шестидесятых годов культурные мифы с сегодняшней реальностью. Для этого надо поговорить как раз о Сартре, вспомнить тогдашние его темы, это крайне поучительно.


Жан-Поль Сартр был, как и положено выдержанному западному интеллектуалу, левым. Антибуржуазная позиция Сартра, почти что естественная для западного интеллектуала, вела его на левый политический фланг, занятый реформистскими социалистами, отнюдь не прыгавшими выше своих ушей, и коммунистами — нерассуждающими агентами Москвы во всех ее поворотах . Сартр видел, что на позициях сталинистского догматизма невозможно раскрыть революционную перспективу. И прежде всего мешает, говорил Сартр, философский материализм, это рабство у природной и исторической необходимости. Революционная перспектива открывается не порядке каузальности, а в порядке целеполагания, то есть свободы. В социальном бытии как таковом отнюдь не гарантировано наступление царства свободы, оно только провозглашается в марксизме, но никак не обосновывается в философском анализе. Марксизм требует доработки, нужно сделать из него философию свободы, а не (исторической) необходимости, руководство к действию, а не догму. Отсюда позднейшие попытки Сартра совместить марксизм с собственной экзистенциальной философией — философией свободного целеполагающего субъекта. К 1960 году Сартр опубликовал опыт такого синтеза — обширный трактат «Критика диалектического разума», но уже раньше, в сороковых годах, сразу после войны, думая над темой, выпустил две важных работы — «К вопросу о методе» и «Что такое литература?»; нам интереснее вторая.


Литература у Сартра — образец всякой свободной целеполагающей деятельности. Свободен прежде всего сам субъект литературы, писатель, и эту свою свободу он должен не то чтобы поставить на службу каким-то передовым силам (пресловутая «ангажированность» литературы), а самому стать такой передовой силой. У Сартра получается, что литература и есть метод движения к Граду Конечных Целей, во всяком случае — модель такого движения.


Понятно, что сам писатель не может осуществить революцию, ему нужна связь с потенциально революционным классом. Европейский пролетариат всё меньше и меньше позволял на себя надеяться в этом смысле, да собственно он и пролетариатом, то есть «неимущим», уже перестал быть — включился, был включен в общество потребления. Тогда и стали передовые умы приглядываться к Третьему миру, тогда и стал Алжир горячей темой. Сартр, должно быть, убил на него усилий больше, чем на собственную свою философию.


Интересное резюме этого сюжета можно найти у тогдашнего советского автора Мераба Мамардашвили, человека, безусловно, выходившего за рамки идеологической казенщины, что знали всегда его студенты, а со временем узнали и читатели. Цитирую его статью 1966 года «Категория социального бытия и метод его анализа в экзистенциализме Сартра»:


Сартр «неоднократно ставил судьбы революции в Европе и европейской культуры вообще в зависимость от развертывания национально-освободительного движения в странах Африки и Азии, ожидал, что подъем революционно-освободительной борьбы в этих странах вольет революционную силу в европейский пролетариат. Кроме инстинктивного и благородного сочувствия освободительному движению угнетенных ранее народов и желания сорвать маску самодовольства и морального квиетизма с буржуазной подлости, эта концепция основывается у него на теоретическом, философском предрассудке, свойственном многим интеллектуалам Запада; они склонны считать, что революционный порыв и эффективная революционная деятельность (со свойственным ей революционным сознанием, нравственностью, эмоциями и т.д.) возможны лишь при определенной неразвитости как материальной жизни общества, так и форм организации действий людей. Экзистенциалистская философия предполагает фактическую невозможность социального преобразования в рамках развитых и сложных сил человеческого общения и производства — и заставляет Сартра искать возможности для развертывания революционного антикапиталистического процесса там, где отсутствуют эти развитые и сложные силы общественного бытия.


Можно легко представить, как ухмылялся умный Мамардашвили, излагая эти бреды на канцелярском жаргоне советского казенного марксизма. В сущности Сартр здесь не дальновиднее допотопного русского народничества, с его мифом о превосходстве архаического общественного уклада над буржуазной, то есть — в контексте — развитой культурой.


Ситуация — для Сартра по крайней мере — обострялась тем, что Третий мир вовлекался в оборот современной, буржуазной, по номенклатуре левых, цивилизации. Это началось достаточно давно. У Сартра в работе «Что такое литература?» есть интересный пассаж об этом, связанный с той картиной современного мира, что дается у французского писателя Поля Морана, страшно модного в двадцатые годы:


Моран упраздняет национальные традиции, сравнивая их друг с другом по известному рецепту скептиков и Монтеня. Моран бросает их, как крабов, в корзину. С этого места уже не разглядеть различия нравов, языка, интересов. Скорость выступает здесь в роли параноидально-критического метода. У Морана азиаты разгуливают по Лондону, американцы — по Сирии, турки оказываются в Норвегии. Это самый верный путь лишить их всякого смысла. В этот переходный момент каждый из них превращается в поле битвы, в ходе которой разрушаются как живописная экзотичность, так и наша рационалистическая машинизация.


Книги Морана, наполненные мишурой, стекляшками, звучными иностранными именами, читают отходную по экзотике. Они оказываются у истоков целой литературы, стремящейся уничтожить национальный колорит. Она показывает нам, что далекие горизонты, о которых мы мечтали в детстве, так же безнадежно привычны и прозаичны для глаз и сердец их обитателей, как вокзал Сен-Лазар и Эйфелева башня для парижанина. Они помогают нам разглядеть комедию, трюкачество, ложь, отсутствие настоящей веры за теми церемониями, которые так почтительно описсывали путешественники прошлого, и могут помочь обнаружить за истершейся тканью восточной или африканской живописности единый механизм капиталистического рационализма. Словом, у них везде только похожий и однообразный мир.


Лучше всего я почувствовал глубокий смысл этого подхода летним днем 1938 года, когда между Могадором и Сафи моя машина обогнала мусульманку под паранджой, лихо жмущую на педали велосипеда. Магометанка на велосипеде — вот настоящий саморазрушающийся объект, который могли бы создать как сюрреалисты, так и Моран.


В утопических надеждах Сартра на Третий мир как ресурс и резерв европейской Сартру и в голову прийти не могло, что паранджа куда важнее велосипеда.


Французы из Алжира ушли — один миллион тех «черноногих», к которым принадлежал Камю. Но ведь и алжирцы пошли за ними. Сегодня во Франции не менее трех миллион мусульман, а по всей Европе куда больше. И они не только ездят на велосипедах, но и самолеты угонять научились. Подробности всем известны, и не об этом мы сейчас говорим. И даже не о глобализации, которую еще Моран описал, увидевший превращение экзотических стран в туристический и всякий иной рынок. Дело не в Востоке, а в Западе, в самой Европе, в которой так еще недавно — я во всяком случае помню! — передовые умы размышляли о революции в подлинно марксистской перспективе, бегали на Кубу за наукой (тот же Сартр).


Получилось так, как никакому Сартру присниться не могло: не только пролетариат утратил революционные импульсы, отъевшись в обществе всеобщего потребления, но в рамках того же общества, того же вектора развития — хоть внутри европейских стран, хоть в контексте глобальной связи, «единого мира» — последняя надежда левых, жертвы пресловутого колониального угнетения — действительно преисполнились революционности, но с абсолютно обратным знаком. Революционным импульсом для этих людей и этих стран стала фундаменталистская религиозная реакция. Маркс им не понадобился. Даже усовершенствованный Сартром.


История культуры не знаем большей комедии, чем нынешний поворот событий для передовых леволиберальных умов, для светочей европейской культуры. За какие резервы они только не хватались. Даже за Мао Цзэдуна, готовые усмотреть в терроре так называемой «культурной революции» борьбу революционных масс против бюрократического окостенения социализма. За хиппи хватались, за этих «детей цветов», в надежде увидеть модель лучшего будущего в коммунальных групповухах, в фаланстерах сексуальной революции. Превратим социализм из науки в утопию, как призывал Маркузе. Есть, правда, и сейчас ресурс: борцы с глобализацией, те, что бунтуют на мировых экономических саммитах. Но их же три человека с половиной, и никакого, так сказать, колониального резерва: Третий мир сам из рук этой глобализации кормится, да и ее кормит — нефтью.


Конечно, неприятности в современном мире наличествуют куда бо́льшие, чем провал социальной философии Сартра. Но знаете, как бывает на пожарах: человека из огня вынесли, а он вспоминает, что внутри осталась какая-нибудь ерунда. Как Никита Пряхин из Вороньей Слободки, полезший обратно в огонь за четвертью самогона. Вот так для меня Сартр.