Владимир Тольц: Сегодня мы продолжим тему доносов.
Начиная эту серию передач, мы подумали вот о чем. О существовании такого явления, как доносительство, все знают. Сталинское время, тридцатые годы, годы террора - невозможно себе представить без доносов, доносчиков. Да и террор без них был бы невозможен. О доносах говорят много, но текстов самих доносов мы знаем очень мало.
Ольга Эдельман: Наверное, многим кажется, что в архивах такого рода документов тьма. На самом деле, не совсем так. Видимо, немало доносов в таких архивных делах, которые остаются закрытыми, да и должны оставаться. Следственные дела, архивы карательных органов. Там много такого, что касается и тайн частной жизни людей, и труднейших моральных коллизий времен сталинского террора, что может больно затронуть родственников. Не всякая правда подлежит обнародованию, не любую бумагу можно взять и разгласить, с человеческой точки зрения. В общем, в открытых архивных фондах доносов не так уж много.
Владимир Тольц: Тут еще важно, в какие организации отправляли больше всего доносов. В карательные, понятно. Еще в партийные органы. Или близкие к ним, такие как уже не раз нами упоминавшийся МОПР - Международное общество помощи борцам революции. Не все эти организации элементарно хранили поступавшие к ним письма граждан. Так что сохранившиеся заслуживают внимания, даже если для своего времени это были рядовые, типичные документы.
Ольга Эдельман: Мы решили сегодня поговорить только об одном доносе, но обсудить его поподробнее. Это 1937 год, незадолго до выборов, 12 декабря, в прошлой нашей передаче мы уже читали несколько доносов, написанных ровно в те же дни. Итак, начнем с диспозиции. Квартирные сплетни, записанные со слов домохозяйки из коммунальной квартиры. Она доносила, как водится, на соседей. А рассказала все это активистам избирательного участка. Те записали и оформили донос, причем не куда-нибудь, а сразу наркому внутренних дел Ежову, с пометкой "Лично". 28 ноября 1937 г. Подписались трое активистов, среди них была одна школьница.
Владимир Тольц: Я хочу обратить внимание наших слушателей, что в прошлой передаче один из доносов, который мы читали, был записан теми же самыми людьми, активистами 4-го избирательного участка Москвы, в том же районе. Тоже адресовано лично Ежову. В тот раз они доносили о заявлении женщины, явно неуравновешенной, наговорившей много всячины на собственную семью - мужа, сына, брата.
Народному комиссару внутренних дел тов. Ежову. Лично.
Уважаемый Николай Иванович!
По Брюсовскому переулку ... в квартире № 53 живут: семья Субботиных (Субботин работает зав. столовой ЦК ВКП(б)), семья Костюхиных (Костюхин работает на фабрике ТЭЖЕ), семья Корольковых (работают неизвестно где) и Астафьева (работает экономистом Наркомтяжпрома). В личной беседе с Дмитриевой-Субботиной Верой Яковлевной (домохозяйка) как с избирателем, она сообщила нам, нижеподписавшимся, факты о своей квартире, невольным свидетелем которых она является и о которых мы считаем своим долгом немедленно поставить вас в известность.
По соседству с Субботиной живет Астафьева Маргарита Германовна, которая два года тому назад была уволена из Торф-треста, где работала в качестве машинистки-делопроизводителя. ... Астафьева - дочь бывшего русского фабриканта или помещика, который после Октябрьского переворота с братом, женой, сыном и двумя дочерьми бежал за границу. В настоящее время они живут в Польше. В СССР остались сын и три дочери Астафьева. Сын и дочь живут в Ленинграде, а две дочери - Маргарита и Марта, - живут в Москве.
Астафьевы Маргарита и Марта поддерживают постоянную письменную связь со своими родственниками, получая от них в свою очередь письма и посылки. Астафьева Маргарита несколько лет назад развелась со своим мужем Астафьевым, который работает в Транспортной военной Академии.
У Астафьевой на квартире живет на положении прислуги Таборова Екатерина, которая работает в Москвошвее. Таборова почти каждый день ходит по поручению Астафьевой к ее знакомым.
Ольга Эдельман: Итак, мы имеем коммунальную квартиру. Главная доносительница - домохозяйка, жена заведующего столовой ЦК ВКП(б). Неплохая, наверное должность для голодного начала 30-х годов. Интересно, что она много говорит про соседку Астафьеву - это главный персонаж доноса. А вот про семью неких Корольковых вообще ничего не может сообщить, даже где они работают. То есть соседская осведомленность - выборочная.
Владимир Тольц: Давайте, Оля, подумаем, каковы были мотивы доносчицы. Во-первых, она начала с чуждого социального происхождения Астафьевой.
Ольга Эдельман: И судя по деталям, можно предположить, что они принадлежали к разному кругу и манеры Астафьевой раздражали ее более простую соседку.
Владимир Тольц: У нас в документах, конечно, маловато дополнительных сведений об этой истории. Дело было в 37 году, скорее всего, по этому доносу Астафьеву арестовали. Кто из соседей мог претендовать на ее комнату? Играл ли здесь роль пресловутый квартирный вопрос, - вот этого мы в точности не знаем.
Астафьева имеет весьма широкое знакомство как в Москве, Ленинграде, а также и в других городах СССР. Причем, знакомые Астафьевой все время меняются. Эти знакомые посещают квартиру Астафьевой по несколько раз и больше не приходят. Среди знакомых Астафьевой очень мало женщин и совсем нет молодежи. Большинство мужчин средних лет и старше. На вид все они богато и со вкусом одеты. Среди них имеются в форме инженеров, моряков, командиров Красной Армии (в частности, из военного городка г. Воронежа) и один летчик. У некоторых знакомых, приходящих к Астафьевой, имеются ключи от входной и внутренней двери квартиры. Пользуясь этим, они часто приходят на квартиру Астафьевой одни и уходят, не дожидаясь прихода Астафьевой.
Астафьева часто организует для своих знакомых семейную вечеринку, на которых присутствуют две-три женщины и свыше 10 мужчин, главным образом пожилых. На вечеринках обычно заводится патефон, под который танцует одна или две пары, а остальные настолько тихо беседуют между собой, что даже через фанерную перегородку, которой отделена комната Астафьевой от комнаты Субботиной, ничего нельзя разобрать. А когда мимо двери ее комнаты кто-либо из соседей проходит, то обязательно кто-нибудь открывает дверь и проверяет, не подслушивает ли их кто разговор.
Владимир Тольц: Обратите внимание, начинается донос с указания на чуждое социальное происхождение и связь с родственниками за границей. Затем тональность меняется, доносчица переходит к рассказу об аморальном поведении соседки. Наконец, последний и главный поворот темы: обвинения политические.
Ольга Эдельман: Причем, заметьте, сделано довольно тонко для простой, малограмотной женщины, как описывают доносчицу активисты избиркома. Тон доноса лишен примитивной агрессивности. Не приводится никаких антисоветских высказываний Астафьевой. Вместо этого нагнетаются мелкие детали, каждая из которых вроде бы незначительна, но вместе они создают впечатление крайне подозрительное, складываются в картину продуманного, законспирированного заговора. С условными фразами ("Вы забыли перчатки"), недомолвками, разъездами связных, загадочными свертками, подозрительно тихими разговорами.
Владимир Тольц: Как всегда в случае доноса, возникает вопрос: насколько он правдив? Субботина действительно усматривала в образе жизни своей соседки что-то подозрительное, или оклеветала ее? Других документов в нашем распоряжении нет, поэтому мы решили на сегодняшнюю передачу пригласить филолога, специалиста по анализу текстов, и попросить его поделиться впечатлениями. В нашей московской студии Григорий Амелин, и вопрос к нему: как вам кажется, этот текст - документальный или художественный?
Григорий Амелин: Перед нами, безусловно, документ, но все дело в качестве этого документа. Ведь историю мы понимаем в двух очень разных смыслах. Первое – история как то, что было на самом деле. И второе – история, как рассказ о том, что было на самом деле. И сложность в том, что о событиях мы знаем только из рассказов о них, из текстов. То есть у нас всегда в руках версия, интерпретация, а то, что было на самом деле очень часто остается загадкой. И выход только один: по возможности точно и прилежно реконструировать истинную канву событий. Донос московской домохозяйки – это тоже версия, версия очень жесткая, очень ограниченная по своему жанру, по замыслу, степени образованности, ее личной корысти и так далее. И как бы ни был тенденциозен и искажен рассказ Субботиной, он из субъективной, превратной точки зрения превращается в факт объективный и становится элементом действия того, что мы называем сталинской системой. А мы знаем, что это был мир совершенно кафкианский и вывороченный. И Владимир Тольц прав, что нет террора без доносов, хотя, конечно, доносы существовали всегда, начиная с самых древних цивилизаций. Но в сталинское время, видимо, была найдена идеальная форма взаимопроникновения доноса и террора и они друг без друга существовать не могли.
По сути перед нами две неизвестные величины, два Икс – это Вера Субботина и Маргарита Астафьева. Доносительница вся превратилась в слух. О Маргарите мы узнаем по таким крохам, что невозможно представить ее реальной образ, ее реальной жизни. Вообще донос – вещь очень любопытная. Потому что почти невозможно схватить его объект. Я пишу на кого-то политическую телегу. Что может быть поставлено в вину моему врагу? Да все, что угодно. Но если кто угодно, а мы знаем, что доносительство имело тотальный характер в 30-е годы, если кто угодно может написать донос и на кого угодно, то в принципе парадоксальным образом нет и субъекта доноса, донос оказывается в каком-то смысле безымянен. Имена и действующие лица выпадают, как в игре в кости – по случаю. И система эта работала внутри себя просто великолепно. Спрашивать за самое чудовищное зло было не с кого – никто не виноват, не было самой личности, которой можно вменить ответственность за происходящее. То есть круговая порука зла. И здесь бессмысленно ставить моральные оценки, взывать к совести, потому что просто нет такого места и нет такой структуры сознания, как совесть. Спрашивать о ней не имеет смысла.
Ольга Эдельман: Мы продолжаем тему "Скорость стука. Доносчики".
И рассказываем сегодня об одном квартирном, соседском доносе, сделанном в ноябре 1937 года. Одна соседка, домохозяйка Субботина, рассказала активистам избирательной комиссии о подозрительном образе жизни другой соседки - экономиста Астафьевой, дамы, по сведениям Субботиной, буржуазного происхождения, у которой было слишком много, по мнению Субботиной, знакомых, посетителей, разговоров по телефону.
У нее на квартире часто проводятся разного рода совещания, на которых как правило бывает 3-4 человека, главным образом мужчины пожилых лет. Эти совещания проводятся в весьма таинственной обстановке. С 10 по 15 октября эти совещания у нее проходили каждый день.
Во время политических процессов, которые прошли в Москве за последние годы, она по телефону своим знакомым в разговоре обычно говорила: "Плохо себя чувствую". Во время суда над военными (речь идет о процессе над шпионами Тухачевским и К-о) Астафьева на кухне Субботиной сказала: "Расстрел - это самая благородная смерть". Вечером по телефону она звонила одному из своих знакомых, которому сказала: "Мне жутко, езжайте вы, а я не могу".
Астафьева очень много и часто разговаривает по телефону и еще больше ей звонят на квартиру, спрашивая ее служебный телефон. Среди вызывающих Астафьеву по телефону часто спрашивают люди, очень плохо разговаривающие на русском языке. В особенности много было звонков к Астафьевой в августе месяце этого года.
16 октября с.г. Астафьева по телефону одному своему знакомому сказала: "Вы забыли перчатки, вы не беспокойтесь, я их принесу", а вместо перчаток пошла с большим свертком.
22 октября с.г. она в разговоре по телефону сказала: "Вы меня подвели, вы знаете наш разговор, я настаиваю".
Астафьева во время своих бесед и разговоров по телефону никогда никого из своих знакомых не называет по фамилии, а обычно говорит: "Юрий Александрович", "Николай Николаевич", "Виталий", "Катюша" и т.д.
Летом 1935 г. к Астафьевой приехал знакомый специалист, вернувшийся из заграничной командировки. Он прожил у нее 2-3 дня, затем выехал в Ленинград, откуда вернулся обратно в Москву через два дня и прожив у Астафьевой еще два-три дня, уехал к месту своей работы.
В январе 1937 г. к Астафьевой приехал вернувшийся из служебной заграничной командировки ее знакомый специалист, которому на вид было 40-45 лет. Он прожил у Астафьевой 5-6 дней, затем уехал в Ленинград, откуда вернулся дней через 10-12 и жил у Астафьевой безвыездно январь-февраль-март. В течение этого времени он никуда не выходил из квартиры Астафьевой и только изредка часов [в] 5-6 утра выходил на 1-2 часа на улицу и затем возвращался обратно. 6 апреля она проводила его в "командировку", причем вещи свои он оставил у Астафьевой. В мае месяце он вернулся в Москву, взял вещи, уехал и больше не возвращался.
Ольга Эдельман: Вот интересно, как это Субботина так точно помнила числа, когда и что ее соседка сказала по телефону полтора месяца назад. Записывала, видать, готовилась.
Владимир Тольц: Возможно. На самом деле, гораздо интереснее другое. Донос небанален по содержанию. Прямых антисоветских высказываний Астафьевой соседка не слышала. Как она отбирала эти мелкие подробности, из которых складывалась подозрительная картина? Чтобы указать на внешние признаки, допустим, заговора, антисоветской организации, - нужно иметь в голове образ этой организации. И искать заранее понятные доносчику признаки: условные фразы, подозрительные визиты.
Ольга Эдельман: Нечто вроде семи утюгов в окне из анекдота про Штирлица?
Владимир Тольц: Да, что-то такое.
Ольга Эдельман: Чтобы интерпретировать происходящее у соседки как признаки политического заговора, Субботина должна была иметь исходно некое представление о том, как заговор должен выглядеть, проявляться. И уже узнавать его приметы, ставить диагноз: звонят люди, плохо говорящие по-русски - стало быть, иностранцы. Говорила про перчатки, а унесла целый сверток - ага, перчатки были условным сигналом. Разговаривают тихо - значит, есть что скрывать.
Владимир Тольц: То есть Субботина улавливала существовавший тогда среди советских обывателей стереотипный образ враждебной деятельности. Откуда она его могла почерпнуть? Из газет, писавших о разоблачениях врагов. Из кино, расхожих книжек. Или просто из толков и сплетен, в очередях, среди соседей. Как вы думаете, могла ли она это где-то прочесть, - спрашиваю я нашего гостя филолога Григория Амелина.
Григорий Амелин: Субботина человек малограмотный, полагаю, что она думает, если она вообще думает, не по писанному и знает об этом не из книг. Идеи заговора, врага, разоблачений, они носятся в воздухе. Вернее, как сказал бы Достоевский, это идеи, вышедшие на улицу. И она впитывает и чувствует кожей и самой атмосферой, не рефлексируя того, что с ней происходит, но чутко улавливая. Мы спрашиваем себя, каковы ее мотивы. Боюсь, что это неправильный вопрос, здесь вообще другая логика. Нет привычной схемы мотивов и средств, причин и следствий и так далее. То есть как бы есть некое априорное событие под названием «враг народа», которое в силу каких-то эмпирически сходящихся причин совпадает с образом соседки и вызывает у Субботиной какие-то чувства, а не наоборот. Оля права, что в Субботиной нет агрессивности, да вообще-то нет и мысли, во всяком случае четко артикулированной о политическом заговоре. Конфликт откровенно не дотягивает до политического противостояния. Но поразительно, как ее совершенно заурядные, понятные чувства недоверия, подозрительности, зависти просто к более удачливой и богатой сопернице по коммуналке совпадают с идеологической разнарядкой системы, с разнарядкой времени выявить и разоблачить врага.
С мая месяца по 22 октября 1937 г. на квартире у Астафьевой на положении домашней портнихи жила некто "Таня", которой на вид лет 38-40. Как портниха она совершенно не занималась своим трудом, а ежедневно куда-то ходила по целым дням, вечером возвращалась, после чего часто и много звонила по телефону своим знакомым. 22 октября она уехала с квартиры Астафьевой, после того как Дмитриева-Субботина ей сказала: "странная вы портниха, ни за машинкой никогда не сидите, и утюга вашего на кухне никогда не видно". Со дня переезда она стала приходить к Астафьевой каждую пятидневку, причем приходит и уходит с большими свертками. Иногда остается у нее ночевать.
19 октября она, находясь у Астафьевой, по телефону кому-то говорила: "Закончено, закончено, будьте спокойны. Проводим знакомого, будет легче. Работаю день и ночь. Вы уезжаете, счастливый путь".
Дмитриева Субботина ... - малограмотная женщина. На поставленный ей вопрос: "Знает ли муж о всех сказанных фактах", она ответила: "Я однажды мужу сказала обо всем этом, что делается у этой бывшей буржуйки. Он меня выслушал и только рукой махнул. Потом я решила в милицию сообщить. Ходила несколько раз. Пойду, похожу, похожу, и не знаю, что я должна сказать и как сказать - возвращалась обратно домой. Несмотря на это, я при каждом удобном случае, пользуясь тем, что ее комната отделена от моей фанерной перегородкой, через которую все можно слышать, все слушала и запоминала, думая обо всем этом рассказать кому нужно.
Ольга Эдельман: Интересно бы знать, что на самом деле стояло за всеми этими якобы подозрительными деталями. Наверняка - ничего особенного. Вечеринки разведенной женщины в мужском обществе, естественное нежелание, чтобы соседи подслушивали через пресловутую фанерную перегородку. Ну, максимум - осторожное сочувствие осужденным по делу Тухачевского, или просто удивление, как это командармы оказались шпионами и предателями. Да, может быть, полуподпольный пошив вещей заказчикам при помощи той самой странной портнихи.
Владимир Тольц: Здесь давайте вернемся к разговору о коммуналке. Речь идет о людях разного культурного уровня, разного круга. В условиях коммунальных квартир они оказывались друг у друга на виду.
Ольга Эдельман: И менее культурным, "простым трудящимся", дозволялось смотреть с праведным неодобрением (смешанным отчасти с завистью) на "бывших буржуев". Вот нам с вами, согласитесь, даже в голову бы не пришло отметить, что в телефонном разговоре к собеседнику обращаются по имени-отчеству, а не по фамилии.
Владимир Тольц: Коммунальные квартиры, слава Богу, уходят в прошлое. Именно поэтому сейчас о них стали довольно часто говорить. Иногда с ностальгией. Появились уже культурологические исследования, основанные на целенаправленно собранных воспоминаниях бывших обитателей коммуналок.
Ольга Эдельман: А один из самых знаменитых отечественных фильмов - "Покровские ворота", о большой коммунальной квартире.
Владимир Тольц: Верно. Но в первую очередь в русскую культуру образ коммуналки вошел через литературу. Поэтому я обращаюсь к нашему сегодняшнему собеседнику филологу Григорию Амелину с таким вопросом. Документ, который мы сегодня читали, внес что-то новое в образ коммунальной квартиры, такой, каким его рисует литература? Или, может быть, уточнил его, скорректировал?
Григорий Амелин: Я не думаю, что этот донос прибавит что-то новое к нашему знанию о коммунальной жизни. Нас, как всегда, губит вот этот неистребимый литературоцентризм, мы всегда хотим описать жизнь в терминах литературы и подыскать какие-нибудь красивые параллели. Но все архетипы коммунального хозяйства и коммунального быта и структур повседневного быта того времени здесь, конечно, блистательно представлены. Меня поразило вот что: коммуналка – это, конечно, ад, «Мертвый дом» Достоевского. Как Достоевский определял каторгу и самую большую муку на ней – невозможность уединиться, полная прозрачность существования, полное проникание всех границ, почти как у Пастернака: «Перегородок тонкоребрость пройду насквозь, пройду как свет, пройду как образ входит в образ, как предмет сечет предмет». Другое дело, что в коммунальном мире человек в другого человека входит не как свет, а как сплошная тьма. Поразительно то, что Субботина через свою фанерную перегородку слышит все, но по ее же словам, расслышать до конца ничего не может и страшно мучается этим. В каком-то смысле ее неудовлетворенность собой, ее тоска по лучшей жизни неимоверным образом принимает формы этой фанерной перегородки. Явно она притягивает ее как магнит. И Субботина при всей своей фантастической заурядности, конечно, идеальная домохозяйка этого ада.
Владимир Тольц: Да, Григорий, я соглашусь с вами. Жизнь, конечно, богаче литературы, и ничего жизнь ограничивать литературными рамками. Хотя отмечу попутно, что для описания вот этой жизненной широты вы все-таки использовали литературное толкование текста документа.