Владимир Тольц: В этом году мы уже не раз говорили о революции 1917 года. Сегодня - снова о революции и ее ближайших последствиях. Но почитаем мы СЕЙЧАС не архивные документы, как обычно, а забытую ныне книжку. В 1925 году была издана небольшая книжечка, как следует из заглавия, составленная из историй, написанных о себе и о своей жизни детьми, главным образом из детских домов.
Ольга Эдельман: Называлась "Детская книжка о своем": Книга о советской детской жизни, написанная самими детьми. Собрала и составила Анна Гринберг. Издано в Москве, издательство Г.М.П.Т (Госмастерская Педагогического Театра Главсоцвоса).
Владимир Тольц: Я попытался найти какие-нибудь сведения о составительнице, об Анне Гринберг. – Очень уж она меня заинтересовала. Но пока почти ничего не обнаружил. Разве что упоминание изданной в 1957-м ее книги с картинками « В семье Ульяновых ». В аннотации указано, что « созданию этой книги помогли архивы, рукописи, документы и воспоминания». Это публикация для меня означает, что Анну Гринберг за ее книжку 1925 года, может быть, и не казнили. А если и наказали, то к 57-му реабилитировали. А то, что покарать ее вполне могли, вы, из того, что мы сегодня зачитаем, можете убедиться сами.
Когда случилась октябрьская революция, мне было только 5 лет.
По ночам часто стреляли и нельзя было зажигать огня в комнатах, которые выходили на улицу.
Моя бабушка потеряла очки в комнате, как раз выходящей на улицу, и вечером стала искать их: то зажигала, то тушила лампу, на которой был красный абажур. Напротив нас находился офицерский дом. Рабочие, стоявшие на улице, приняли свет за сигналы и выстрелили из берданки в наше окно, но промахнулись; пуля пробила стену в сенях и упала на лестнице. Эта пуля сейчас находится у меня. Через некоторое время пришли два солдата и хотели лезть на чердак сделать обыск, но почему-то не полезли и ушли.
Ольга Эдельман: Надо сказать, что издана книжечка довольно небрежно, что для 20-х годов неудивительно. Там нигде не указаны имена, место жительства детей - авторов рассказов, иногда только, буквально в нескольких случаях, составительница сделала небольшие примечания. Но инкогнито детей-авторов нигде не раскрыла, за одним исключением - в книжке есть длинный рассказ от лица сына известного большевика Подвойского, описание путешествия в Германию, Подвойский ездил туда лечиться и взял с собой сына. Надо сказать, эта история весьма выделяется на фоне остальных, остальным не до Германии было, совсем другая жизнь.
Владимир Тольц: Может быть, про путешествие сына Подвойского мы еще в одной из следующих передач поговорим. А пока давайте о жизни детей непривилегированных. Ну вот еще один рассказ, тут уже не революция, а гражданская война.
Убийство отца
Я жил в деревне Русская Гвоздевка Воронежской губернии. Отец мой был в Волисполкоме заведующим народным образованием. Я же в то время плел для дяди и матери корзины. Вот я раз пошел на Дон резать прутья для корзин. Вернулся поздно, часов в 10 вечера. Пришел и отец и рассказывает, что наступает Мамонтов и отцу сегодня надо эвакуироваться в Богучар, а в 12 часов приедет дядя и надо, чтобы мы с ним уехали в Воронеж. Мы легли спать. Вот часов в 12 я проснулся и слышу, отец с матерью говорит: "Не стоит тебе ехать: тут у тебя поставлены хлебы, их надо испечь, а когда будут наступать, вы уйдете в Хвощеватку". И так я с мамой остался. Отец уехал. Но вот прибегает моя двоюродная сестра Ганя и говорит: едут казаки. Только она сказала, как казаки скачут ...
Мать, как ни в чем не бывало, стирает белье. Один говорит: вы арестованы, а мать ему: дайте обуться. Она начала обуваться, а сама с ними разговаривает и папиросами их угостила и молоком. Они поговорили и уходят. Мать спрашивает: Я арестована? Ей отвечают: нет. И так они ушли. Вечером я сижу в комнате, разговариваю с матерью; приходит отец так спокойно, как будто казаков нет. Потом он разбирал газеты, я гулял. Вдруг идет один мельник, обозленный против отца. Приходит и говорит: Сват, дай бумажки покурить. Папа дал. Потом он говорит: Сват, мы тебя не убьем, ничего тебе не сделают. Он ушел, он был предатель. Мы легли спать. Вдруг я просыпаюсь от сильного стука в дверь. Я кричу: Папа, казаки. Он вскакивает в нижнем белье и идет отворять дверь, его схватывают и кричат матери: неси ему одежу. Мать принесла. ... Они увезли его, сделали обыск, забрали хорошие вещи и ушли.
Вечером мы ушли к дяде, переночевали, а с утра я переоделся в девчонку и мы пошли в Воронеж. С нами еще шла старуха, соседка. Вот мы переходим мост через Дон, идет навстречу мужик и говорит старухе (нас он не узнал): Твой сосед лежит около Подгорного, в подсолнухах, убитый. Мы пошли быстрей, долго блуждали, наконец нашли: он лежал на спине, голова была разбита, мозги лежали около бока, в шее пуля, грудь проткнута штыком. Он держится рукой за сердце.
Мы послали старуху обратно, а сами пошли в Воронеж. Про похороны я напишу в другой раз.
Примечание составительницы : Было бы очень интересно, если бы мальчик, который написал этот рассказ, прочел его напечатанным в книге и прислал продолжение - про похороны убитого отца, и что стало с предателем-мельником.
Ольга Эдельман: В книжке подобраны разнообразные рассказики. Не все про события исторические. Мальчик вспоминает, допустим, как однажды отец взял его с собой в лес на охоту с ночевкой. Девочка жила с бабушкой в деревне, в польских губерниях Российской империи. Однажды появилась на улице незнакомая хорошо одетая дама, оказалось - это ее мама. Мама поплакала, как дочь с бабушкой бедно живут, обещала в следующем году взять девочку к себе, погостила несколько дней и уехала, а через несколько месяцев письмо пришло, что она умерла. Где она жила, кем была - непонятно, дочь ее больше не видела. А другая девочка оказалась дочерью учительницы, попавшей работать в губернию, где вскоре начался голод, вот она описывает, как у матери продукты кончились, она двоих детей отдала в детский дом (там кормили), сама с третьим бедствовала, потом забрала их всех и уехала в Москву. Еще одна девочка жила в детском доме в Москве, его стали закрывать и объявили, что детей у которых нет близких родственников, возьмут к себе в семьи сотрудники ГПУ. Ей очень не хотелось к чужим людям, но оказалось - ничего, сотрудник ГПУ и его жена к ней хорошо относились, платье сшили новое. А потом приехал ее дядя, забрал ее к себе. История мальчика, баловавшегося на железной дороге, ему поездом отрезало ноги. Деревенские мальчишки развлекались: разорили воронье гнездо, а воронят зажарили на костре и съели. Примечание составительницы: что птенцов убивать должно быть жалко. Юннатские рассказики - про живущих в живом уголке мышей, синиц.
Владимир Тольц: Тут возникает неизбежный скептический вопрос. А действительно ли дети все это писали? Или, допустим, изначально писали дети, но затем их сочинения могли быть основательно отредактированы, переделаны в соответствии с представлениями составительницы о том, каким должен быть детский рассказ "о своем".
Ольга Эдельман: Вы знаете, мне местами кажется: действительно детские истории. А вместе с тем - уж больно гладко написано, и не слишком отличаются стилистически рассказ от рассказа, и многовато сложных предложений, с придаточными и прочими грамматическими изысками. А рассказ про тело убитого отца - мне лично напомнил что-то из рассказов Шолохова, натуралистических.
Владимир Тольц: Давайте спросим мнение человека с опытным глазом. Сегодня гостья нашей московской студии - Ирина Щербакова, уже не один год она является организатором конкурсов исторических работ старшеклассников. Ирина, вы стали настоящим знатоком детского сочинительства. Правда, вы работаете со старшеклассниками, а авторы обсуждаемой нами книжки были явно помладше. И все же, какие у вас впечатления - это детское творчество? Или скорее взрослое?
Ирина Щербакова: Нет, это, конечно, детское творчество. Может быть что-то подредактировалось чуть-чуть, но это абсолютно ясно, совершенно очевидно, что это детское творчество. Кроме того, это, слава богу, то время, когда все-таки было детское творчество. Потому что вписывать, менять, ужасно все политизировать – это начинается позже. Такой очень яркий пример сделанной книжки – это такая знаменитая книжка, которая называется «Мы с Игарки», дети из детского дома, как правило, дети раскулаченных, они обратились с письмом к Горькому. У них была такая идея написать книжку про то место, где они живут, про их детский дом, про свои истории. И Горький это очень поддержал, потому что это была его идея – история фабрик и заводов и вообще литература фактов, поддерживать всякую документалистику. А тут он очень схватился за эту книжку. Она с огромным трудом и в нее страшно вмешивались. В Игарке есть в архиве то, что не вошло в эту книжку, и становится видно, как переделывали, как изменяли. А в принципе это, я думаю, книжка отредактированная, что-то может быть сокращено, но вообще аутентичный текст.
Ольга Эдельман: А насколько эта книжка, как жанр, редкое явление? Насколько я понимаю, в 20-30-х годах был повышенный интерес к детству, воспитанию, разным экспериментам в этой области?
Ирина Щербакова: Это все совершенно не случайно, потому что это 20-е годы, это продолжение не запрещенного, ясный интерес к фрейдизму, интерес к детству, интерес к психологии. Это все входит невероятно в моду. У нас свои собственные достижения – Выгодский, педология, которая вот-вот будет запрещена. Это с одной стороны. А с другой стороны разрыв с прежним миром, разрыв с прошлым, нужно воспитывать новое поколение совершенно особым образом. Поэтому такой невероятный интерес к детству, к молодым, кого нужно воспитывать, к этим детям Октября, потому что эти дети настоящие дети Октября. Они были совсем маленькими, когда произошла революция и, соответственно, они становятся первым поколением, которое надо так интенсивно воспитывать в духе новой идеологии. И есть, конечно, третья вещь – это интерес в это время, возникающий очень сильно интерес к норативу, к рассказанному, к фактографии, к документалистике еще потому, что Россия не письменная страна. Когда эта книжка делается, только провозглашается начало борьбы с неграмотностью. Все сказанное, норативное, все, что основывается на устной от части традиции, все это приобретает большое значение. В данном случае, мне кажется, что это довольно-таки была удачная книжка. Ведь это действительно дети, которые в детстве пережили нечто в самом деле ужасное, потому что они пережили гражданскую войну. Там есть рассказы, просто Шолохов бледнеет, об убийстве отца и все это помещено в совершенно негероический, абсолютно не повседневный контекст. И я думаю, что может быть у тех, кто инициировал эту книжку, и была такая идея посмотреть, как это отразилось, как эта травма детства отразилась на этих детях. И может быть попробовать взглянуть на этот страшный контекст такими абсолютно непредвзятыми, никак не политизированными глазами детей.
Ольга Эдельман: А скажите, Ирина, вы видите принципиальную разницу между этими рассказами и тем, что школьники присылают вам сейчас? Я имею в виду не столько форму - все-таки здесь рассказы о себе, а у вас конкурс работ по истории, - я скорее об опыте, мироощущении, о том, что стоит за текстом.
Ирина Щербакова: Я бы сказала, что, безусловно, этих школьников отделяет друг от друга едва ли не целый век теперь уже, почти 90 лет. И конечно, психология несколько изменяется, изменяется мир в смысле информации. Я бы сказала, что когда речь идет о таком непредвзятом взгляде на события, то, чего люди уже, привыкшие приспосабливаться, отягощенные рефлексиями, каким-то взрослым опытом, абсолютно не в состоянии передать, такой абсолютно свободный взгляд на мир и на события, мне кажется, что тут можно увидеть большие параллели. И самые большие параллели возникают по даже тем отрывкам, которые цитируются, особенно страшным совсем о гражданской войне, это тот сборник, который мы сделали, я ведь руковожу историческим школьным конкурсом для старшеклассников, и мы несколько лет назад сделали сборник рассказов чеченских школьников. Там тоже рассказы детей, школьников разного возраста. Они рассказывают вроде как историю своей семьи, но свои собственные при этом переживания. Вот многие вещи мне показались очень близкими, очень сходными.
Ольга Эдельман: Сегодня мы читаем фрагменты из книги, изданной в 1925 году. Книга эта была составлена, как гласило заглавие, из рассказов детей-детдомовцев "о своем". Воспоминания детей, переживших революцию и гражданскую войну, сценки из жизни воспитанников советских детских домов. Вот рассказ некой девочки о самодеятельном спектакле.
Как мы представляли в воскресенье
Захотелось нам представлять. Надо бы нам пьесу придумать, а мы за устройство сцены, пьеса у нас последнее дело. Когда все устроили, уже хотели за костюмами идти, но вспомнили, что не придумали, чего представлять. Наконец придумали.
Первое действие будет барская комната, на диване лежит барин и читает газету, а в газете все про революцию пишется; а у туалетного столика сидит барыня и вкалывает в голову розу. Ребенок играет с котенком.
Барин говорит: "Опять революция".
Барыня : "Да, опять, опять революция. Опять будут нам надоедать".
Барин кричит: "Зачем ты мне покупаешь эту газету, - не надо".
Ребенок тихо говорит: "Какая это такая веральвуция". Так надо было сказать ребенку, но он забыл, потому что мы ролей не учили.
Вдруг слышится стрельба (стреляли мы из мальчишьих пугачей), топот, крик и врываются двое солдат.
Первый солдат говорит: "Ну-ка выкошеливай".
Второй перебивает: "Ну-ка, ну-ка давай".
Первый вскрикивает: " Это что! Себе брюхо нажил какое, а солдаты голодают". И вынимает из барской пазухи деньги.
Барин все время одно с испугу говорит: "У меня ничего нету", и портки трясет. А барыня с перепугу растерялась и не знает чего ей делать, - сама лезет под диван, мешки с провизией и деньгами подальше запихивает и сыну велит, а он ее не понял и давай все мешки солдатам вытаскивать; вытащил все дотла, ничего не оставил. Так и ушли солдаты с мешками, да с деньгами, и газету прихватили. Барин и говорит: "Все вытащили, бедняками оставили, придется нам теперь по миру ходить". А барыня (в ужасе): "Что ты, молчи, нас выручат". (Она думала: свои, белые, выручат). Барин (плаксивым голосом) "Выручат! Кто нас выручит?" А сын привык в чужие дела вмешиваться, не знал что сказать, и говорит: "Кто? большевики". Первое действие кончено.
Владимир Тольц: Замечательное представление о барах и о революции. Вообще, многое из этой книжки несколько лет спустя никакая цензура бы не пропустила. Например, эту революцию в виде появления солдат-мародеров.
Второе действие будет казармы.
Казармы у нас плохо вышли, потому что было мало одеял. Стены остались барские, с занавесками, а кровать и столы вынесли. Только прибавили красный бумажный флаг.
Сидят солдаты и говорят:
"Чтой-то наши так долго не идут, не пристрелили ли их? Плохо будет". Слышится топот.
Солдаты говорят: "Вот, наконец-то идут".
Врываются прежние солдаты и радостным голосом объявляют: "Были у многих в гостях. Больше всего набрали тут у одних недалече. Теперь сыты будем. Всего набрали и газету взяли; почитать, что делается". Вытаскивают хлеб, деньги считают, едят и все говорят.
Один сказал: "Ребята, мы пируем, а где же Владимир Ильич".
Другой перебил: "Я знаю, где он: сегодня на улице несколько бар говорили, что его в ссылку ссылают; что он арестован. И радостно баре объявляли другим проходящим мимо".
Другой солдат : "Ребята, тише, нас проследят. Про то как будем выручать, надо потише говорить, а то у нас ничего не выйдет".
Начинают тихо обсуждать, как выручить Ильича, и приговаривают: "Выручим, не дадим в ссылку сослать". ...
Конец второго действия.
Ольга Эдельман: Тут девочка сделала примечание: она-де знает, что надо говорить "Владимир Ильич", но мы его очень любим, поэтому зовем просто Ильичом.
Владимир Тольц: Ильич здесь конечно в высшей степени фольклорный. Но, в общем, именно на фоне таких текстов становится понятнее многое из вполне литературной ленинской агиографии. Про встречу в поле Ленина с печником и прочее.
Ольга Эдельман: А помните, даже в одной из сказок Бажова появлялся такой персонаж, безымянный, но с явным портретным сходством с Лениным, приходил вызнавать про уральские богатства не ради своей корысти, как все его предшественники, а для пользы народа. И сказочный горный богатырь Денежкин именно ему соглашался открыть сокровенные тайны уральских месторождений.
Владимир Тольц: Впрочем, детская пьеса не только про лениниану заставляет задуматься. А вспомните, допустим, Мальчиша-Кибальчиша.
Ольга Эдельман: Да, не менее бессмысленное произведение.
Владимир Тольц: Однако, Оля, мы же еще пьесу не дочитали.
Третье действие . Одна из палат больницы для раненых красноармейцев. Лежит раненый, один из товарищей той компании. Возле него сидит сестрица и перебинтовывает ему грудь. Бинты были у нас просто мальчишечьи чистые обмотки.
Входит один здоровый солдат и спрашивает сестрицу: "Ну, как Ванюшка, лучше стало?" Это я говорила. Сестрица отвечает: "Да, лучше немного". Тут приходят еще несколько солдат и с ужасом отскакивают от кровати. Они не знали, что Иван ранен ... Они спрашивают отрывисто: "Это что такое, как ранили?" Начинают говорить. В это время ему все хуже и хуже. "Стал белый" - сказал один из товарищей, - "Плохо будет, если помрет, самый лучший товарищ". Встают и уходят. Перед самой дверью последний солдат остановился и сказал, обращаясь к сестрице: "Ты смотри, как кто придет из буржуйской милиции, ты скажи, барский сын лежит. Одеяло получше на него наложи, да простыней, цветок поставь, салфетку постели. На войне ранили, скажи". Только ушли, как опять вбегают - кто подушки несет, кто с одеялом, кто с простыней, говорят сестре: "Белый идет. На, скорей: укладывай, говори "барский сын". Уложили как следует Ванюшку и ушли спокойно.
Входит белый, брюхо большое (так мы обозначали белых от красных, потому что у нас была одинаковая одежда и одни и те же дети играли).
И спрашивает: "Кто у тебя тут лежит? Барский сын? на войне ранили? Барский! Ну ладно". И ушел.
Вбегают наши солдаты и радостно говорят: "Ну как, спасли?" и начали разгружать постель. Та девочка, которая была солдатом, очень вспотела, потому что на ней было несколько одеял.
Ольга Эдельман: Дальше четвертое действие мы пожалуй опустим. Там солдаты снова пришли к барину с барыней, одного из солдат в барском доме схватили, а остальные притаились под окном и выручили его. Про то, как выручали Ильича, в пьесе ничего больше не говорится, да и о том, при каких обстоятельствах ранили Ванюшку из третьего действия, тоже. Знаете, мне все же кажется, что в этой пьеске много действительно детского. Все любимые сюжеты детских игр - и в больницу (девчачья по преимуществу игра, так и пьесу ставили одни девочки), и побегать-пострелять - сейчас это называется "играть в войнушку".
Пятое действие - заключение .
Стены оставили те же. Принесли лестницу. Происходило на той же террасе. Входят солдаты и говорят: "Наши победили. Да здравствует Советская Россия. Ура".
Все стали вокруг лестницы. На лестнице был флаг. Спели Интернационал.
После этого я пошла чай пить в своем костюме. Наши костюмы были: мальчишьи рубашки, штаны и обмотки.
Записала девочка из 3 группы 1 ступени.
Ольга Эдельман: Ну и вот еще один рассказ. Про него мне тоже сложно себе представить, чтобы его сочинили советские педагоги, даже в безумные 20-е годы. Уж очень в этой сценке много идеологически неподходящего символизма. Другое дело, что могли отредактировать.
"Весенние воды, распущенные Советской властью".
1921 года, в месяце марте, весеннее тепло распустило снега и жидкую грязь и массу вод. В этом году не производилось уборки на улицах, грязи и воды было настолько много, что пройти, не замочив по колена ноги, было невозможно. Я видела множество смешных и грустных случаев, идя по улицам тоже, конечно, с полными башмаками воды и неприятной грязи. Я дошла до такого места, где уже невозможно было дальше продолжать идти: это было целое озеро, ни камня, ни дощечки не было нам в помощь; собралось довольно много людей, все они с озабоченными лицами всматривались в дно озера, и искали брода для переправы на другой берег. Я, конечно, тоже сначала искала путей сообщения, но не найдя, собралась уже было идти назад. В это время я увидела на другом конце слепых женщин, идущих из церкви домой, т.е. в приют слепых, находящийся поблизости. Цепляясь одна за другую, без всякого провожатого, шли бедные старухи, проклиная Советскую власть на чем свет стоит, по колена в ледяной воде, купая подолы своих юбок, спотыкаясь, падая. "Ишь, распустили моря, окаянные большевики", вопила одна. "Жрать по осьмушке на неделю дают, уж на что другое, а на это они горазды", подтягивала другая. Одна из них упала, и причитая, воя от холода, вся мокрая, больная старуха плакала. Жаль было смотреть на искаженное лицо старухи, по которому текли слезы. И в то же время было смешно слушать проклятия, посылаемые слепыми Советской власти, за то, что она "распустила моря" и "горазда жрать не давать".
Примечание составительницы : Девочка, написавшая этот рассказ, до того, как начала учиться в Советской трудовой школе, тоже думала, что нужно быть против Советской власти.
Ольга Эдельман: Совершенно брейгелевская сцена. Можно, конечно, трактовать ее как слепое отжившее старое, неспособное увидеть ослепительный свет новой жизни...
Владимир Тольц: Ну, зная дальнейшее, скажем, что с "распущенностью" советская власть быстро разобралась. И всякими разговорчиками, даже в прошедшем времени, о том что "нужно быть против советской власти". Весенние лужи, правда, остались. Но это, как гоголевский «Миргород», неотъемлемый элемент национальной культуры. - А еще: дети, чьи рассказы собрала Анна Гринберг, выросли. Никаких рассказов «о советской жизни» они больше не писали. А может, просто не сохранилось и сгинуло? Ведь сколько всего сгинуло – и людей, и их сочинений…
